Отдохнув в номере после обеда, господин написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения в полицию: “Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям”. А сам отправился осматривать город, которым был, как казалось, удовлетворен, так как нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: “Иностранец Василий Федоров”; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках — под всем этим было написано: “И вот заведение”. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконической надписью: “Питейный дом”. Мостовая везде была плоховата.

　　Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками... жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; во довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. В разговорах с этими властителями он очень искусно умел польстить каждому. О себе же, как казалось, избегал много говорить; если же и говорил, то какими-то общими местами, с заметной скромностью, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам. Ничехх) более этого не узнала местная публика и на вечернем приеме у губернатора. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые все увивались около дам. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Это были почетные чиновники в городе. Чичиков после наблюдений присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора, человека серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же познакомился он с учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем. Он тотчас же осведомился о них, отозвав тут же несколько в сторону председателя и почтмейстера. Прежде всего он расспросил их, сколько у каждого их них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. Через некоторое время он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, “еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти...” Он просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, до которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. “На что Чичиков... отвечал, что он не только с большой охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: "И ко мне прошу", — шаркнувши ногою...” На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где играли в вист до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, “человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить "ты". С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на "ты" и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил”.